У моей тети — маминой сестры был какой-то странный шрам на ноге. И я как-то еще ребенком поинтересовалась, откуда он у нее взялся. В ответ услышала сногсшибательную для меня тогда историю о том, что во время войны, у них в доме жил один немецкий офицер; один раз он оставил у себя в комнате на столе оружие, а когда он куда-то вышел, то она — шестилетняя дура решила пострелять и сама себя ранила. Я, будучи первоклассницей, в совершеннейшем изумлении ей сказала: — Что же ты дурой-то такой была? Надо же было пойти и немца застрелить, а ты куда стреляла? Она мне отвечает: — Сама ты дура малая, зачем же мне в него стрелять, если он хорошим был? Я же отца не помнила, зато помню, как  его всегда ждала. Когда он приходил, то всегда играл с нами. Шоколад и конфеты нам все время приносил. А когда я поранилась, то он меня на своем мотоцикле с коляской возил к врачу, а потом страшно переживал, всё время перед мамой извинялся за то, что оружие на столе оставил.

Кажется, этот рассказ моей тетки был моим первым шоком. Я никак не могла понять, как это у моей бабушки мог жить немец, поэтому начала допытывать ее, зачем она пустила немца в дом? — А кто меня спрашивал, пришли немцы, посмотрели дом и сказали, что эту комнату освободите, в ней будет жить наш офицер. Хотя если бы не он, то мы бы, наверное, не выжили. Он нас и кормил: пайки, всё, что ему давали, он нам отдавал. Это был еще один детский шок. Как это так? Как такое может быть, чтобы немцы и добрые? И тут я уже совсем безнадежно спрашиваю: — Бабуля, ты его совсем-совсем не боялась? — Нет, не боялась. Плохие люди детям в глаза не смотрят, — сказала буля. Тогда и объяснила мне, неразумной, что плохих народов не бывает, что плохие и хорошие есть в каждой нации. Вот эта история из детства и перевернула тогда все мои представления о плохом и хорошем.

Никогда не думала, что буду кому-то рассказывать эту историю, но поскольку вопрос был задан о моем личном отношении к той войне, а именно эта история и дала мне понимание, что в войне не бывает одной стороны, где все хорошие или плохие. Есть среди плохих такие подонки, дорвавшиеся до власти и предавшие ради нее Бога, как Гитлер и Сталин,  не жалевшие собственный народ. И не все солдаты на войне бывают отморозками. А отморозков и без войны хватало. Бабуля говорила: — Это неправда, что Господь создал всех одинаковыми, иначе все были бы с одной группой крови и с одним резусом. Откуда-то же взялось это меньшинство, которое с отрицательным резусом рождается. Значит, были те и эти, а потом в процессе эволюции все смешались, а вот нужно ли было нам смешиваться, — спрашивала у меня бабуля, провожая взглядом очередную мать, приехавшую проведать своего ребенка — дауна.

Надо сказать, что дом моей бабули, в котором я росла с раннего детства, стоял в лесу на Красном хуторе, где сейчас станция метро Бориспольская находится. А раньше там под лесом стояло всего два дома, в одном жила моя бабушка, а в другом мальчик Колька, который был на год меня старше, и мы с ним все время проводили в лесу с зайчиками, белочками и ёжиками, пока были совсем маленькими. Интересно, где сейчас тот Колька? Он был единственным моим другом детства. А возле Колькиного дома была конечная остановка трамвая, а чуть дальше по ходу трамвая находился странный детский дом, в котором родители оставляли своих детей с синдромом дауна. А потом на выходные некоторые из них навещали своих детей. Пойти там было некуда, поэтому шли в лес, а значит — мимо нас.

Я иногда подходила к забору этого детдома и наблюдала за той детской тюрьмой. Меня всегда охватывал ужас, когда с той стороны забора я встречалась с кем-то взглядом. Бабушка просила не ходить и не смотреть, но я смотрела, пытаясь понять, как им там? Один раз в лесу встретила одну мать с маленькой девочкой и спросила у неё: — Тётя, а зачем Вы отдали сюда дочь? Ну а что она мне могла сказать, чего бы я сама не знала. Что у нее некому с ней сидеть? Что ей каждый день надо на работу ходить, а таких детей не берут в обычные ясли и сад. А у нее и жить особо негде, и муж бросил и т.д. Тогда еще декретный отпуск женщинам только на год давали. Совок как тот вождь — никогда не заморачивался проблемами индейцев.

У бабушки мужа убили в 38-м, а старшую дочь, которая только успела окончить школу, отправили на Колыму в лагерь. Бабушка осталась одна с тремя детьми, маме тогда всего год был. У бабушки была родная сестра, у нее два сына погибли на той войне, а муж вернулся. У него была изуродована одна рука, на ней не хватало нескольких пальцев, но жив — и то хорошо. Вот эти две бабушки меня фактически и воспитали. Вернее будет сказать, вложили в меня душу. Дали мне что-то очень важное. Дать воспитание — это куда важнее, чем дать образование.

У меня отец из терских казаков, все его родственники жили на Кавказе, виделись мы редко. К нам только часто приезжал его младший брат, который постоянно привозил нам своих новых жен. Затрудняюсь даже сказать, сколько их у него было. Но моя мама с ними со всеми дружила, они уже потом сами к нам ехали. Тогда уже у нас была двухкомнатная квартира в хрущевке, и там был проходной двор. А дядьку потом эти поездки его бывших жен сильно нервировали, и он ругался с родителями, просил их не пускать. А мама недоумевала: — На фига ты их всех сюда возишь? Только это почему-то и запомнилось.

А весь мамин род, все прадеды, которых помнила моя бабуля, родом из Киева. Мама работала в профсоюзе и была постоянно занята какой-то хренью, то демонстрации, то маёкви идиотские, где надо было в какой-то лес организовывать машины с бухлом, концерты и Бог его знает что. Потом другие идиотские праздники, то 23 февраля, то 8 марта, где она носилась с подарками. Страшно вспомнить. Вечно она вскакивала в 5 утра на праздники и куда-то неслась, еще и отца прихватив с собой в помощь. Бабуля всегда смотрела на этот идиотизм молча, но с горькой усмешкой. Я как-то спросила у неё, почему она никогда не ходит на все эти советские мероприятия, а она ответила, что в стаде жить — по овечьи блеять. Этому она не приучена. Что страна, у которой столько праздников и выходных, в которой единственный бездефицитный товар — водка и все держится на зависти, злобе и лжи, рано или поздно развалится.

Это так было странно. Дети были конченые совки, а в ней совершенно не было ничего советского.  Она выросла в другом обществе, она читала другие книги, и ценности у нее были другие. И говорила она на  украинском языке, а её сестра говорила на русском. Сестра жила в центре Киева на Саксаганского в большой коммуналке, и была шикарной портнихой. Портниха в то время — это было значительно больше, чем всякие кутюрье сейчас. В магазинах пусто, одеться не во что, но зато ткани в магазинах какие-то были. У бабули был шикарный вкус, к ней стояли очереди, и она обшивала всех своих многочисленных племянниц, которые ее обожали. Муж одной из них работал в спорткомитете и ездил за границу, обязательно привозя ей оттуда разные каталоги модных журналов. Она была больше приспособлена к совку, вокруг нее всегда толпы людей были. Даже в её коммуналке перед ней соседки раскланивались. Они были очень разные, но я их никогда не сравнивала. Одной система оставила мужа, забрав детей, второй — оставила детей, забрав мужа. И разве можно измерить, от кого они больше пострадали — от немцев или от своих? Каждая из них несла свою тяжесть, а вместе с ней и что-то своё — особое.

Бабуля моя так и не приспособилась к советскому образу жизни. Смотрела на всю эту жизнь со стороны. В детстве учила забыть всю ту чушь, которой меня учат в школе. Говорила, что ни одна нормальная страна не будет из малолетних детей делать пионеров-героев. Дети — это святое в любой нормальной стране, они должны жить, а не умирать за родину. Это так цинично, говорила она, быть настолько отравленным ядом власти, чтобы уничтожить всё божественное в душах маленьких детей, делая из них армию спасения себя в будущем. А этим детям еще в куклы играть надо. Бабуля была моей лучшей школой. И история у нее была интересней. И о голодоморе, и о войне, и о сталинизме — она знала не из моих учебников.

Я у нее спрашивала: — Буля, почему у тебя дети совки, а ты нет? Почему ты их не учишь как меня. А буля отвечала: — Чтобы стать совком, нужно во всем этом убожестве родиться, вырасти и умереть, как они. Другой жизни они не увидят. Какой же смысл вырывать их из этой стихии? Так им будет легче выжить. В них есть главное — человеколюбие и доброта. Большего я им дать не могла, а тебе могу, потому что  тебе уже не придется умирать в совке, его к тому времени не будет.  Это уже были 70-е, когда евреям разрешили эмиграцию, и с её первой волной бабуля мне сказала: — Ну, всё, если евреев выпустили, то лет через 10-15 отсюда можно будет валить и остальным. Евреев всегда первых забирают обживаться. В принципе, она оказалась права. Из всех ее детей только моя мама пережила Совок.  Бабушка мне всегда казалась каким-то одиноким ангелом, умеющим удивлять. Как-то, приехав с гастролей, я зашла к ней. Она давно уже жила одна в своем доме со своим садом, огородом и книгами.

Я как-то между делом сказала, что не могу в отпуск уехать, потому что у меня в поездке все актеры наодалживались денег, а теперь придется ждать, пока будет зарплата и всё вернут, поскольку конец сезона и меня не отпустят, пока у меня с бухгалтерией не будет всё по нолям. Она меня тут же потащила в какой-то дом, к каким-то неизвестным мне людям, сказала им, что я ее внучка и мне нужно срочно 500 руб. И мне их тут же дали. Я была в шоке. В Совке это были большие деньги. Спрашиваю у нее, что это за люди, как они могли незнакомому человеку дать такие деньги? Они же меня вообще не знают. — Ну, тебя они не знают, зато меня знают. Это баптисты, — сказала она, чем всё только усугубила.  В церковь она не ходила, говорила: -Зачем мне этот отдел КГБ в качестве посредника между мной и Богом?

Но куда больше она меня удивила, когда случайно услышала мой разговор по телефону.
— Господи, с кем это ты разговаривала? Я еще никогда не слышала, чтобы ты на кого-то кричала.
— Да я даже не знаю, как тебе и рассказать-то. Вывел он меня из себя. Это один гей.
— Ну, ни фига себе, как интересно. Ты орала на гея? Что тебе сделал бедный гей? Ты же не…
— Да, бабуля, успокойся, знаю я всё. Знаю, что если бы Микеланджело не был геем, то Сикстинская капелла была бы оклеена обоями, да Винчи бы не написал свою Мадонну, Нуриев не стал бы великим танцовщиком, Платон и Аристотель перестали бы мыслить,  Байрон и Бодлер не писали бы стихов, а Шуберт и Вагнер — музыку. Это я всё понимаю. Я не понимаю другого: почему эти геи такие ревнивые? Этот — просто фурия какая-то. Болезнь безумца. Я женщин таких не видела. Он его и к телеграфному столбу ревнует. Сначала было смешно, но теперь меня всё это бесит.
— А кто они такие, эти твои талантливые, но несчастные?
— Ну, вот этот гад, он вокалист, ничего там особо талантливого нет, а вот второй — пианист феноменальный. Мне он нужен в концерте, но договариваться я должна почему-то с его партнером, потому что он никого к нему не подпускает. И на концерты мне приходится выписывать обоих сразу, хотя мне нужен один.
— Ну, вот ты сама и ответила. Один романтическое одиночество, а второй к таланту потянулся, которого у самого нет. Были бы оба талантливы — не ревновал бы. Просто нагло прибрал к рукам чужой талант и дрожит над ним. Хочет сам поклоняться, наслаждаться и владеть чужим талантом. Удержать рядом с собой то, чего ему так не хватает, а может, надеется, что рядом с талантом и ему больше повезет? Ведь тот, который талантлив, он же не ревнивый. Ухватился за него как за соломинку, уставший от непонимания и одиночества: теперь я не один — нас двое таких, с душами из прошлого далекого, случайно заблудившихся и пересекшихся в этом пространстве. Интимное братство. В природе нет ничего прекраснее женщины. И у нормального мужчины должна быть и любимая женщина, и любимый друг. Но те, которые не от мира сего — прекрасных женщин боятся, а сварливые бабы и даром не нужны. А еще больше боятся сами прекрасную женщину превратить в сварливую бабу. Сами себе отказывают иметь кроме друга, еще и немножко прекрасного. Им кажется, что мужчина мужчину лучше поймет. Хотят во всем минимализма. Так проще.
— Бабуля, ты была права, когда говорила о разном резусе. Всё это тоже из серии, когда в процессе эволюции все смешалось: дети с синдромом дауна — меньшинство на глаз заметное, а это — другое меньшинство — менее заметное, где эволюция отметилась не на теле, а на душе. Да и весь наш совковый лепрозорий — это тоже какая-то запредельная субкультура меньшинства, не дотягивающая до того, чтобы этот биообъект можно было человеком назвать. Но ты меня, откровенно говоря, удивила. Никогда не думала, что с тобой можно так говорить и об этом.
— Да что ж я зверь, что ли? Знаешь, ты не ругай больше этого гея. Будь умнее. Скажи ему, что ты никогда не встречала глупых геев — он первый. Если у него хватает смелости не скрывать своей ориентации, то почему же ему не хватает ума скрыть свою ревность? Это поможет.

Это действительно помогло. Я потом даже на женщинах проверяла, правда, не в такой форме, но немного иначе говорила им о том, что у них не хватает ума прятать ревность. Бабуля у меня тоже была меньшинством, но каким-то уж очень особенным. В ней не было ни зла, ни ненависти за всю ее изуродованную Совком жизнь. Я называла ее Саргассовым морем. Она тоже не имела берегов. Была таким же оазисом неподвижной теплой и чистой воды, в которой все оживало и цвело, окруженная таким же мощным и сокрушительным океаном Совка, как Саргассово море Северной Атлантикой.

Умерла она в 89-м году. Ей уже за 90 было и я не помню, чтобы она когда-то болела — бегала до последнего дня. Но как она ушла! Я шла на ее похороны и понимала, что кроме детей и внуков никого не будет у одинокого человека. Но то, что творилось у нее во дворе и на улице — это было какое-то массовое собрание каких-то непонятных людей. Мы все почувствовали себя чужими на этом траурном мероприятии. Интересуюсь, кто все эти люди, а дядька мой говорит: — Они все, оказывается, мамины друзья — баптисты. Вот это мама себе похороны устроила. У меня таких точно не будет. Мы все стояли ошалевшие и не понимали, что же нам всем делать. Эти баптисты сами ее и похоронили возле ее сестры, а мы так толком и не поняли, простились мы с ней или нет. Отстояли где-то сбоку припеку. Какие там слезы, какая печаль? Мы все были в таком недоумении, что просто молчали, не понимая, кто руководит всем этим спектаклем. Казалось, что она сама. Когда уже дома после поминок все разошлись, и мы, наконец-то, остались в семейном кругу, мы начали все тупо ржать.

А еще она для каждого приготовила прощальный подарок. В моем пакете был какой-то красивый набор постельного белья, какой-то золотой кулон и старая библия, а в ней конверт с запиской: «Ну, вот я уже и в Саргассовом море. Ты знаешь, какое там кладбище кораблей? Теперь я буду одним из них. Но ты меня среди них найдешь, когда тебя выпустят в Америку. В общем, мне так до чертиков здесь всё надоело, что я решила сменить обстановку — ушла путешествовать туда, где меня не было никогда. Только любовь и красота чего-то стоят в жизни, но это можно понять только из книг, а поняв, сразу ощущаешь, что тебе здесь недодано. Не люблю быть кому-то в тягость, хочется избавить вас от лишних хлопот. Жизнь ведь не перестанет быть забавной после моей смерти. Не тоскуй по мне, когда-нибудь я тебя обязательно встречу».


P.S. Пост был ответом на комментарий, с просьбой рассказать о себе и ответить  на вопросы. Ответ решила написать в такой форме. Думаю, что вопрос с моей национальностью тоже ясен. Только россияне могут об этом спрашивать. Это хорошо, что Кравчук отменил эту графу в паспорте. Если я доживу до следующей переписи населения, которую Янык еще в 2010 году должен был провести, то запишусь по маме — украинкой. А еще мне очень интересно, что теперь будут делать в России. Чем теперь жить будут. Праздник Победы уже закончился, а с ним и весь победный угар и трэш. Не может же вся эта пошлость длиться вечно?

Comments

comments